О`Санчес - Суть острова. Книга 2
А если нелюбимая и чужая, чьи эмоции тебе по барабану, то… сами понимаете… Умереть в обществе случайного человека, не успев никому ничего… из твоих близких… Кому как, конечно…
Потенциально, Бобби Жук, Боб, — проклятие моих дней на ближайшие две недели. Необременительное и веселое, мужик-то он неплохой, и в работе, и в общении, но — проклятие: Рафаель Сантапаоло изволят проводить отпуск на исторической родине, в Италии, и кроме меня, Карла и Рика Жирного, тезки моего, вроде как в это время года подменить Рафаеля некому. Но Карл отдувался в прошлом году, Жирный в больнице, в реанимации — очень «удачно» желтуху подцепил, остаюсь я.
Сантапаоло — тоже с высшим образованием, его работа — как бы диспетчером у нас в офисе: реагировать и разруливать лучшим образом кадровые и ситуационные проблемы… «Карл, езжай бегом в мэрию, там опять с лицензией морока… Боб, ноги в руки — и в сорок первое, в лягавку, пиши объяснительную. Не забудь литровую для ихнего летехи взять, вот деньги. Кохен, где Кохен??? Какой еще отгул за прогул? На дачу собираешься? Срочно, сукин ты сын, бери ребят и на кондитерскую, там опять кипеш с китаезами».
Его работа — вечный аврал. Не в том смысле, что он с утра и до вечера бьется в истерике и всех торопит, а в том смысле, что по рутинным поводам его не трогают, зато все «узкие места» в нашей повседневной работе — его, ему тотчас докладывают о них и он обязан мгновенно придумать — кого и куда назначить для решения возникших непредвиденных обстоятельств. Тут уж раз на раз не приходится: бывает, он, к концу дня, весь из себя очумевшая, задерганная в корень обезьяна-неврастеник, а в иной день, когда все у всех нормально и хорошо, спит себе, в кресле развалясь, заполняет слюнями ямочку на широченном подбородке…
И все это на людях, посреди просторного рабочего зала, уставленного стеклянными перегородками, потому что признано было по опыту многих лет работы: диспетчеру отдельный кабинет не положен, — как бы доступность его общественным нуждам и оперативность реагирования понижаются… Платят ему хорошо, больше чем мне, намного, но…
Ох, неохота мне на его место, да куда денешься?
Ну, вот, а Бобби Жук, глава нашего «адюльтерного» отдела, все время околачивается в офисе. У него, в силу специфики его профессии, нет нормированного и ненормированного рабочего дня, нет выходных, нет семьи, у него круглые сутки — трудовые будни. Зато ему положены многие вольности: приходит, когда хочет, уходит, когда хочет… С запахом может прийти — никакой из боссов ему и не рыкнет на нетрезвость. Но это потому только, что хочет он по большей части работать, а в остальное время болтаться на работе. Своей семьи у него нет, так он чужие разрушает и делает это с превеликим энтузиазмом. Философия же собственных семейных отношений у него предельно проста и он любит делиться ею с первым встречным слушателем: «Ваша неверная жена при определенных обстоятельствах вновь может стать вам верной. А вот неверной быть она уже никогда не перестанет». То же и с мужьями. Отсюда вывод: незачем жениться, чтобы никого не искушать. Нет, нет, совсем не то, что вы подумали: ему абсолютно плевать на отсутствие и наличие семейного счастья в нашей с вами действительности, просто он трудоголик, а плоды его профессиональных усилий ну никак не укрепляют семейные узы обратившихся к нему заказчиков.
Жена дает, например, заказ: проследить за ее муженьком, следить в течение уик-энда, куда он ходил, с кем встречался, что делал. Особое внимание обратить не на пивные с ресторанами, а на особей женского пола. Протокол, хронометраж, видеосъемка, все такое… Предположим, накрыл их Бобби с поличным и доложил жене. В результате семейная катастрофа, с разводом, с разделом, с битьем по щекам… Но предположим, что не накрыл. Муж ездил к старенькой маме, потом выпил чашечку кофе в кафе, где не было ни одной женщины младше семидесяти, потом читал газету на бульваре, ни с кем ни разу не переглянувшись, потом поехал домой. По пути кормил уток в пруду. Ни с кем из посторонних не разговаривал, ни так, ни по телефону. И что? Свалился камень с сердца у бдительной супруги?
Как бы не так: либо мы плохо за ним следили, либо он искусно шифруется, зная за собой вину и подлость, «что еще хуже, чем если бы он честно во всем ей признался … От себя скажу: дурак он будет, если захочет терпеть все это беспочвенно, и вдвойне дурак, если признается. Проверки следуют за проверками, с нашим участием, либо кустарно, либо еще как, но хорошей жизни у них не будет: бред ревности не хуже туберкулеза справляется со своими носителями, разве что быстрее… Для продуктивной деятельности фирмы и отдела, в таких случаях, как цинично шутит Боб, отсутствие результата — худший из результатов.
Боб превеликий бабник, сколько он перетрахал заказчиц и подруг заказчиков — кошмар! Другой бы за аморалку давно вылетел с работы на бреющем полете, Бобу все с рук сходит, ибо он талантлив, как в труде, так и в своем паршивом кобеляже: нет на него хоть сколько-нибудь существенных жалоб и поклепов, никто его не пытается шантажировать разоблачениями, и он никогда и никого не пытался «прижать» с помощью своей информации. Он не доставляет хлопот своей альма-матер, фирме «Сова», предан ей душой и телом, приносит ей успех и деньги. То, что он при этом шалопай и похотливая скотина — так его личное дело: слава Богу и Господину Президенту — в свободной стране живем.
Сижу я в «тронном зале», помаливаюсь помалу, без конкретной адресации, в пустоту, чтобы и третий «диспетчерский» день прошуршал также тихо, как и два предыдущих, пытаюсь нарисовать в блокнотике характерный профиль Боба, но тот вертится, лицом торгует: шевелит бровями, губами, ушами и даже кончиком здоровенного носа, весь увлеченный рассказами о «случаях» из личной и служебной жизни.
Я сижу в кресле перед пультом, он — за барьером, чуть внизу, пьет десятую, наверное, чашечку чая. Чай он пьет очень и очень странно: вместо того, чтобы просто наливать его в чашку, сверху на горячее молоко, Боб наливает из чайника на дно пустой чашки, примерно с четверть ее объема, крепко заваренного чаю, а сверху заливает все это отдельно согретым кипятком, и такое разбавленное пойло присыпает сахарным песком, «чтобы сладко было». Боб утверждает, что так пьют на зонах и в тюрьмах, когда не хотят чифиря, а хотят послабже, альвеолы пополоскать, это называется: чай купеческий «с заваркой». И то, как все нормальные люди употребляют, — это, по его словам, профанация: и не чифирь, и не чайный вкус. Пьет и рассказывает, а я слушаю, конечно.
Совратил он по ходу одного из дел молоденькую домохозяйку, воспитанную, стеснительную девушку. Замужнюю. Мало что оттрахал, так начал приучать ее к радостям всяких там сексуальных ухищрений. Девица по-страшному смущается, но поддается потихонечку на все его предложения, потому как все мы люди-человеки, особенно женщины, все подвержены греху любопытства. Но девица воспитана в строгой протестантской вере и ни в какую не желает вслух произносить табуированные слова, вслух высказывать те или иные желания. И вот засек Боб, что оральный секс все больше и больше притягивает нашу красотку, но она так для себя обставляет его применение, что она как бы ни при чем, что это партнер ее принуждает, железной рукой хватает ее за шею и ушки, вот она, мол, и вынуждена подчиняться… И волки с обеих сторон сыты, и нравственность на высоте…
«Ну, подогрелись оба по самое не хочу, я два раза кончил, она раз восемь… Да не вру я, достал ты уже! Восемь, я всегда считаю. И по двадцать бывало… Вот… Еще как бывало, под нормальным мужиком, не под импотентом, это норма… Лежим, такие, я на ней, глажу, трусь об нее… и нашептываю. Ну, говорю: сосешь или даешь? Молчит. И так я, и эдак, только хихикает, но не сдается, не отвечает… Хорошо, думаю… „Роза, — говорю, — давай так: когда созреем, дай знать: левую руку на спину мне кладешь — отсос, правую кладешь — просто трахаю. Согласна?“ Хихикает, лицо под локоть прячет… Я ее так-сяк, то-се, задышала… Но руки прячет, совестится. И тогда я — беру — правую ее руку — и начинаю — заводить себе на спину… И она вдруг упирается! Не хочет правую руку! А-а, — говорю, левую хочешь!? И вдруг она понимает, что попалась!.. Попалась — вперед! И вот она, такая, трудится, почмокивает, все хорошо, но мне уже мало. Я ее хвать за уши, аккуратно валю на тахту и уже засаживаю как надо и куда надо. А ты думала, — говорю, — что этим одним обойдется? Какая же ты наивная!.. А она мне — слышишь, что говорит? — Это еще кто из нас наивный!..»
Тут уж я не выдержал и засмеялся. Врет, небось, Боб, но зажигательно врет.
— … Как мы с ней потом ржали!
— А не хрюкали, а Боб?
— Сам дурак! Не хочешь — не буду рассказывать.
— Не хочешь — не рассказывай.
— А тебе самому не любопытно, что ли?
— Любопытно, врать не стану. Только я этого добра успел насмотреться и наслушаться, ты же помнишь, я в твоем отделе начинал.
